Лор[]
Дорога тянулась между кактусов по пересохшей равнине до самого края неба. Ковбой, гнавший скот из Стойкого до Прогресса, напряженно всматривался в смутные очертания вдалеке, которые за целый день не приблизились ни на йоту. Если по пути ничего не случится, за такое крупное стадо он выручит на рынке достаточно денег, чтобы порадовать нанимателя. Осталось только добраться – воды во фляге должно было хватить. Вроде бы ничего сложного.
Если коровы и чувствовали тревожность погонщика, то тактично не подавали виду, и он был за это благодарен. Лошадь выбивала копытами мерный ритм, а коровы шли следом, время от времени мыча и тщетно выглядывая траву. Их глаза казались черными и пустыми в свете палящего полуденного солнца. До Прогресса они должны были добраться засветло, и это радовало. В здешних краях поговаривали, что после захода солнца, когда на смену зною приходит ночной холод, появляются странные твари. Адские гончие с зубами длиной с руку ребенка рыщут в поисках добычи. Раздувшиеся непогребенные мертвецы бродят без цели по растрескавшейся земле. Чужаки разыскивают те несчастные души тех, кто все проиграл в казино и теперь бежит от расплаты за свой грех. Да уж, честному человеку не стоит оставаться ночью в пустыне!
Как оказалось, под защитой дневного света отправился в дорогу не только ковбой. Сначала впереди виднелась лишь темная точка, которая двигалась не быстрее ползущего по небу светила. Постепенно точка превратилась в тень в широкополой шляпе. Ковбой не ожидал кого-либо встретить до самого поворота на Форт-Нокс, лежавшего к северу. В убогих поселках на две улицы, вроде того же Стойкого, почти не осталось жителей, так что эту старую дорогу давно забросили – неясно было, откуда взялся путник.
Уже издали было видно, что тот бредет сгорбившись, так что полы плаща волочатся в пыли, и прячет лицо под шляпой, как если бы солнце нанесло ему личное оскорбление. Незнакомец не сошел с дороги и не прибавил шагу, поэтому ковбой со стадом медленно, но верно его догнали.
Лошадь не захотела к нему приближаться. Прижала уши, нервно отфыркиваясь, и заплясала под седоком. Воздух сгустился, не чувствовалось даже малейшего ветерка – все вокруг замерло, как пустеет и замирает город при появлении смертоносного чудовища.
"День добрый", – окликнул незнакомца ковбой, голос его охрип от пыли и долгого молчания.
Ответа не последовало – человек ничком упал на землю.
"Эй, что за дела!"
Ковбой ловко перекинул ногу через седло, спрыгнул на землю и подхватил незнакомца под мышки. Тот оказался легче, чем можно было ожидать, будто кости у него были птичьи – полые, непрочные. От плаща слабо пахло дымом, медью и зноем.
Незнакомец что-то пробормотал и закашлялся. Побледневшие растрескавшиеся губы шевелились, читая то ли молитву, то ли заклятье. Ковбой расслышал только одно слово: "Воды…"
"Да, конечно", – спохватился он и потянулся к фляге на бедре. Она была наполовину пуста, но ковбою вспомнились истории, какими пугали детей: о людях, которые прошли мимо странника в беде и жестоко поплатились, потому что странник оказался духом или колдуном. Впрочем, этот странник был из плоти и крови. Он с благодарностью принял флягу и опустошил ее жадными глотками, отчего у ковбоя запершило в горле, – но чего уж сожалеть, когда дело сделано.
Незнакомец вытер рот рукавом – таким же сухим, как долгая дорога впереди. Как будто сбросив проклятье, он наконец поднял голову и встретился глазами со своим спасителем. Из-под широкополой кожаной шляпы смотрели коричнево-золотые глаза, которые усталость обвела темными кругами. Незнакомец вряд ли был старше ковбоя, но жизнь обошлась с ним намного суровее. Он выглядел изможденным: запавшие щеки, прилипшие к мокрому лбу пряди русых волос – при этом в его внешности было нечто нездешнее, пробуждающее в душе древний животный страх. Незнакомец был красив, но то была красота лесного пожара или остро заточенного ножа.
"Премного благодарен, – пробормотал он с кривой улыбкой и вернул ковбою флягу. – Я твой должник".
Осознав, что все это время пялился на человека в шляпе, ковбой проглотил образовавшийся в горле ком.
"Да что там. Ты как, жить будешь?"
В ответ на его слова странник поднялся на ноги – и тут же согнулся пополам в приступе кашля. Ковбой не раздумывая очутился рядом и взял несчастного под локоть, чтобы поддержать, а второй рукой погладил по плечу. Даже через ткань плаща пальцы что-то покалывало. Любопытство, особенно в подобных обстоятельствах, было смертельно опасной забавой, но оно все равно пересилило галантность, за которой ковбой пытался укрыться.
Он отпустил плечо незнакомца, успев углядеть что-то белое и пушистое под защитной тенью плаща. Перья. Когда ковбой поднял глаза, он наткнулся на встречный взгляд.
"Все хорошо, – ответил на его вопрос незнакомец, плотно сжимая зубы. Глаза его поблескивали из-под шляпы. – Прости, если лезу не в свое дело, но куда ты направляешься?"
"В Прогресс", – ответил ковбой.
Незнакомец продолжал буравить его взглядом.
"Достойная цель, а путешествовать в компании гораздо приятней, чем в одиночку. Не позволишь присоединиться?"
Они отправились к Прогрессу вместе.
Странник размеренно шагал рядом с едва плетущейся лошадью ковбоя. Он больше не спотыкался и двигался почти бесшумно, не задевая ни камни, ни кусты, ни побелевшие кости, часто попадавшиеся на дороге. Молчание растекалось в зыбком полуденном мареве.
"А тебе зачем в Прогресс, если не секрет?" – попытался разговорить своего спутника ковбой.
"Хочу сесть на поезд", – ответил тот и умолк, как будто пояснений не требовалось. Ковбой кивнул.
В дороге безмолвие было лучшим другом и злейшим врагом – оно успокаивало отсутствием угрозы и пугало, предвещая ее. Тишина свидетельствовала, что не происходит ничего дурного – до поры. Коровы знали это и смотрели на мир с покорностью добычи – единое живое существо с сотней глаз, уставившихся на незнакомца в широкополой шляпе.
Тот первым нарушил священное безмолвие. "Хочу отплатить тебе за доброту, – сказал он и прищурился, глядя на горизонт. – Не люблю быть в долгу".
Ковбой посмотрел на него сверху вниз и заставил себя улыбнуться – из вежливости, ведь никакой радости он не испытывал.
"Забудь. В дороге принято помогать".
"Ты слишком добр, – заметил незнакомец, и это было утверждением, не похвалой. – Я настаиваю. Доброе дело не должно остаться без ответа".
Ковбою эти слова показались странными и снова пробудили смертельно опасное любопытство. По шее побежала струйка ледяного пота, он не удержался и спросил:
"О чем это ты?"
Его собеседник непринужденно пожал плечами:
"Не хочешь послушать одну старую байку с Запада? Думаю, ты такой не знаешь".
Несмотря на полный штиль и палящий зной, у ковбоя по коже побежали мурашки.
"Зачем так утруждаться…"
"Считай это платой", – ответил незнакомец, скорбно улыбаясь.
Ковбой почувствовал укол жалости – слишком уж знакомо это выглядело. Точно так же поджимал губы и печально вздыхал его отец, когда вел на убой лучших коров после того, как урожай сгнил на корню и никто не смог его спасти.
Горло перехватило то ли от ожидания, то ли от предвкушения. Незнакомец начал рассказ.
Неизвестно, откуда взялось пророчество, ведь истинных пророков давно убили за изреченные ими истины, а те, кто теперь повторяет их слова, обыкновенные шарлатаны. Но это настоящее пророчество, из давних времен, еще до гибели рая. Тогда люди радовались греху и обжигались о святость, ведь каждое из этих понятий чего-то стоит, лишь когда противовесом служит второе. Сейчас осталась лишь видимость... но я отвлекся.
У всего есть начало и всему есть конец. Нельзя сказать началу: не будь, ведь оно уже было и оно есть. Нельзя сказать нам: не будьте, ведь мы уже здесь, мы пришли сюда, а по дороге сеяли беду. А вот конец… Тут дело такое. Говорят, что конец настанет после падения райских врат, когда ад и создания смертные осушат соки земли и этим приблизят страшный суд.
Течения жизни и смерти станут предметом торга – алчные промышленники завладеют ими и скормят своим машинам из дыма и серы. Полагаю, все это уже происходит, если правдивы слухи о "Сернистой дороге" и ее хозяине – 
механическом дьяволе.
Знамения конца времен принесут с собою пять Вестников со всех концов света.
С юга явится 
Вестница победоносная на коне белом. Любой, кто встанет у нее на пути, преклонит колени или сгорит.
С запада явится 
Вестник из страны ангелов и обрушит кару на головы тех, кто убивал невинных и выносил приговоры святым. Он рожден любовью, изломан смертью и закален возмездием.
С севера явится 
Вестница – одно целое с дымом и тенью. Она, Владычица искупления, исчислит все грехи острием ножа.
С востока явится 
Вестник, что пройдет сквозь воды глубокие, и будет голод его неутолим и неизбывен. Он будет пожирать и пожирать, пока в мире не останется ничего.
Сверху, а значит и снизу, явится 
последний Вестник, что приносит смерть – призрак, сеющий тлен с каждым шагом своим. Он соберет живой урожай, пожиная людские души, которые унесет за пределы рая и ада в Край непостижимый.
Эти Вестники выедут впятером и повергнут во прах тех, кто упивается неравенством, умышляя одно только зло; повергнут злодеев с их левиафанами из стали – и самого хозяина "Сернистой дороги".
На Западе грядут перемены. Пришествие
механического ангела и воскрешение 
охотника за головами – это только первые знамения. Вестники доведут дело до конца. Одни говорят, что их появление принесет бурю, которая очистит погрязший в грехах Запад. Другие считают, что они накажут злодеев и положат начало новой эпохе. Но большинство верит, что Пятеро просто сотрут нас всех с лица земли.
Незнакомец в шляпе покачнулся и снова закашлялся. У ковбоя екнуло сердце, и он поспешно соскочил с седла, чтобы поймать рассказчика, пока тот снова не рухнул на землю. Оказавшись к нему вплотную, ковбой заметил суровую складку у него на лбу. Во взгляде странника читалась усталость, проникшая в самые кости.
"А сам ты что думаешь? – спросил ковбой. – Ну, про Вестников. Что они сотворят?"
Незнакомец невесело усмехнулся. Дышал он с присвистом. Сделав усилие, он выдавил из себя и выплюнул наземь то, что мешало дышать: окровавленный комок белых перьев.
Голосом плотным, как угольный дым, он пророкотал: "Я думаю, мы доживаем последние деньки, приятель, и высшие силы не хотят, чтобы мы, грешники, ходили в долгах".
Он медленно разогнулся, отстранился от поддерживавшей его руки и выпрямился во весь рост. До сих пор ковбой не замечал, что одну руку его собеседник держал под плащом, но теперь она показалась на свет. Пальцы заканчивались жуткими острыми когтями – черными, как горящая смола, и красными, как адское пламя. Этой рукой незнакомец сорвал с себя видавший виды плащ и бандану, как гремучая змея сбрасывает кожу. Половина его тела клубилась тьмой даже в ярком солнечном свете; на левом плече проклюнулись белые перья и, как лишай, быстро покрыли всю руку. Расстегнутый ворот рубашки открывал часть груди, на которой рост перьев остановился на границе с тенью. Что-то шипело и трещало.
Ковбой сам не понимал, как мог принять это существо за человека. За спиной била копытом лошадь. Ковбой слышал ее тонкое ржание и фырканье; она наверняка пришла в ужас при виде того, кто стоял напротив. Ковбой мог бы бежать. Он должен был бежать, рассудок кричал, что нужно развернуться, вскочить на лошадь и скакать без оглядки – но колени подгибались, руки дрожали, а пылающий взгляд из-под шляпы не давал пошевелиться.
Где-то далеко просвистел гудок поезда, и у ковбоя мелькнула мысль, как это странно, ведь ближайшая железная дорога была за много миль отсюда. Не лучшее, о чем можно подумать напоследок, но Западу до человеческого достоинства было не больше дела, чем до сухого репейника. Из запястья когтистой руки вырос нож, незнакомец подошел ближе, еще ближе – и лишь потом, стерев со щеки ковбоя слезу своей небесной дланью, он вонзил адский клинок ему под ребра.
"Премного благодарен", – тихо сказал он на ухо своей жертве, вытаскивая клинок из тела, которое тут же осело на землю, потому что душа с ним уже рассталась.
Где-то вдалеке сотрясалась земля.
Если бы дело происходило пять, десять лет назад, то незнакомец просто перешагнул бы через распростертого в пыли человека. У него внутри ничего бы не шевельнулось, он не оглянулся бы, а на пике могущества даже трупа бы за собой не оставил, ведь тогда он сам был скорее тенью, чем плотью, и мог бесконечно лить кровь в угоду своей жажде – но с тех пор прошли годы. Теперь он обозревал дело рук своих: на клинке застывала кровь; ковбой испустил тихий предсмертный вздох и навеки замер; лошадь галопом неслась к тихим пастбищам, которые давным-давно иссохли. Будь прокляты ангелы с их ангельской совестью.
Он потянулся вниз и положил руку на плечо призрака со слепыми глазами – отлетевшей души ковбоя. На смену страху, любопытству и доброте пришла пустота; взглядом душа вперилась в непостижимые дали жизни и смерти, тщась рассмотреть на горизонте ответ на извечный вопрос. Быть может, мертвые видели в этом мире что-то, недоступное другим? Они всегда так всматривались в пустоту.
Что ж, скоро это можно будет выяснить.
Под ногами странника дрогнула земля. Снова раздался свист – как будто в пустом небе разом вскрикнула тысяча падальщиков, учуявших добычу. За свистом последовал рокот, он был гуще грома и все нарастал и нарастал, пока недра засохшей земли не раскололись и из пропасти не показался столб едкого дыма. Чудовищно заскрежетал металл – и на поверхность вырвался локомотив "Сернистой дороги".
Это был могучий зверь из огня и угля, золы и шлака, титан из стальных колес и поршней, на фоне которого и люди, и монстры казались букашками. Не терялся на его фоне только проводник. От одного вида чудовищного поезда человек мог лишиться рассудка. Его огромный корпус отбрасывал короткую полуденную тень и закрывал кусочек солнца. Рельсы сами возникали под колесами, которые крутились все медленней и наконец со скрипом остановились. Дернувшись, замер и весь состав.
Из трубы бил пар, а двери с шипением растворились. Обладатель шляпы ступил на подножку и передал душу ковбоя дьяволу, работавшему билетером. Тот кивнул, плата его устроила.
Какое-то незнакомое чувство кольнуло внутри, когда новая душа поплелась в вагон, где сидели железнодорожные магнаты и нищие, аристократы и разбойники, ковбои и ангелы – пассажиры проклятого поезда в ад. Двери за спиной странника закрылись, а сам он повернулся к билетеру.
"Скажи своему начальнику, что с ним хочет говорить 
Талон. Вестники конца времен уже собираются".
Билетер побледнел и поспешил прочь, оставив нового пассажира вдыхать дым и пар, которые нетерпеливо изрыгал застоявшийся локомотив. Проводник был личностью выдающейся и жесткой – и при этом большим ценителем роскоши. Каждое окно было украшено серебряной филигранью и завешено драгоценным бархатом. "Сернистая дорога" была роскошной.
Уголком глаза Талон заметил, что кто-то наблюдает за ним из прохода в соседний вагон, и стиснул зубы.
"Чего уставился?" – рыкнул он, но душа ковбоя не пошевелилась. В сердце закипал бессильный гнев – напоминание о том, что без сердца было лучше. Талон подошел к ковбою и посмотрел на него сверху вниз – но мертвеца горящий в золотистых глазах огонь не пугал. Ему было все равно.
"Ждешь извинений?" – рявкнул Талон.
Ковбой по-прежнему смотрел на него в упор.
"Что ты хочешь услышать?"
Все тот же взгляд.
"Мне очень жаль! Ясно? Теперь ты доволен?"
Ковбой продолжал смотреть.
Талон сплюнул и потянулся к призрачной шее…
Ковбой поднял руку и вытер слезу со щеки Талона.
Раньше того не тянуло плакать; ему казались жалкими и лицемерными ангелы, льющие слезы над умершими людьми, которые даже не были хозяевами собственных жизней. Теперь же в его груди проливались ливни, которых не дождались все пустыни мира – и этих непрекращающихся слез хватило бы, чтобы затопить весь Запад и его самого.
Талон заставил себя оторвать взгляд от ковбоя и посмотрел в окно, за которым осталась пустая дорога к Прогрессу, пустая фляжка, пустой взгляд тела, которое некогда было человеком, и столь же пустоглазые коровы, которые переступали через труп ковбоя и выискивали несуществующую траву на пустой земле, в месиве мертвых белых перьев, замаранных кровью и серой.
Быть может, все они заслужили грядущее.